Неточные совпадения
Когда всё мягко так? и нежно, и незрело?
На что же так давно? вот доброе вам дело:
Звонками только что
гремяИ день и ночь по снеговой пустыне,
Спешу к вам,
голову сломя.
И как вас нахожу?
в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки!.. —
И всё-таки я вас без памяти люблю...
Шипел паровоз, двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес,
гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его
в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив
голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на
голове не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
Драма гонений была
в полном разгаре, родительские увещания,
в длиннейших и нестерпимо скучных сентенциях,
гремели над
головой любящихся.
«Какое наслаждение, после долгого странствования по морю, лечь спать на берегу
в постель, которая не качается, где со столика ничего не упадет, где над вашей
головой не
загремит ни бизань-шкот, ни грота-брас, где ничто не шелохнется!..» — думал я… и вдруг вспомнил, что здесь землетрясения — обыкновенное, ежегодное явление. Избави Боже от такой качки!
— «Ангелов творче и Господи сил, — продолжал он, — Иисусе пречудный, ангелов удивление, Иисусе пресильный, прародителей избавление, Иисусе пресладкий, патриархов величание, Иисусе преславный, царей укрепление, Иисусе преблагий, пророков исполнение, Иисусе предивный, мучеников крепость, Иисусе претихий, монахов радосте, Иисусе премилостивый, пресвитеров сладость, Иисусе премилосердый, постников воздержание, Иисусе пресладостный, преподобных радование, Иисусе пречистый, девственных целомудрие, Иисусе предвечный, грешников спасение, Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», добрался он наконец до остановки, всё с большим и большим свистом повторяя слово Иисусе, придержал рукою рясу на шелковой подкладке и, опустившись на одно колено, поклонился
в землю, а хор запел последние слова: «Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя», а арестанты падали и подымались, встряхивая волосами, остававшимися на половине
головы, и
гремя кандалами, натиравшими им худые ноги.
— И опять положил руки на стол с каким-то сладким умилением
в глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном
гремел хохот и крики: «Снова! снова!» Однако ж проницательный глаз увидел бы тотчас, что не изумление удерживало долго
голову на одном месте.
И сделалась я «героинею дня».
Не только артисты, поэты —
Вся двинулась знатная наша родня;
Парадные, цугом кареты
Гремели; напудрив свои парики,
Потемкину ровня по летам,
Явились былые тузы-старики
С отменно учтивым приветом;
Старушки, статс-дамы былого двора,
В объятья меня заключали:
«Какое геройство!.. Какая пора!..» —
И
в такт
головами качали.
Вдруг ему почудилось, что
в воздухе над его
головою разлились какие-то дивные, торжествующие звуки; он остановился: звуки
загремели еще великолепней; певучим, сильным потоком струились они, — и
в них, казалось, говорило и пело все его счастье.
История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава
гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, —
голова моя закружилась — и я, забыв все другие качества человека, видела
в нем только героя-храбреца.
Вероятно, он хотел сказать, что этими криками у него истерзано сердце, но, по-видимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя. И бедный «профессор» торопливо удалялся, еще ниже опустив
голову, точно опасаясь удара; а за ним
гремели раскаты довольного смеха, и
в воздухе, точно удары кнута, хлестали все те же крики...
Велики вы, славны, красивы, горды, переходит имя ваше из уст
в уста,
гремят ваши дела по свету —
голова старушки трясется от радости, она плачет, смеется и молится долго и жарко.
— Смирр-но! —
загремел фельдфебель.
В подтянувшееся каре вошли ефрейторы и батальонный командир, майор — «Кобылья
Голова», общий любимец, добрейший человек, из простых солдат. Прозвание же ему дали солдаты
в первый день, как он появился перед фронтом, за его длинную, лошадиную
голову.
В настоящее время он исправлял должность командира полка. Приняв рапорт дежурного, он приказал ротному...
Покрасневший, с вытянутой шеей, от чего
голова стала еще более похожа на лошадиную,
загремел огромный майор на Шептуна. Все замерло. Даже поднятые розги на момент остановились
в воздухе и тихо опустились на тело.
— Пан-ымаешь, вниз
головой со скалы,
в кусты нырнул,
загремел по камням, сам, сам слышал… Меня за него чуть под суд не отдали… Приказано было мне достать его живым или мертвым… Мы и мертвого не нашли… Знаем, что убился, пробовал спускаться, тело искать, нельзя спускаться, обрыв, а внизу глубина, дна не видно… Так и написали
в рапорте, что убился
в бездонной пропасти… Чуть под суд не отдали.
Общество садилось за столы,
гремя придвигаемыми стульями… Бобров продолжал стоять на том самом месте, где его покинула Нина. Чувства унижения, обиды и безнадежной, отчаянной тоски попеременно терзали его. Слез не было, но что-то жгучее щипало глаза, и
в горле стоял сухой и колючий клубок… Музыка продолжала болезненно и однообразно отзываться
в его
голове.
— Бамбаев! —
загремели братья
в избе. Бамбаев приподнял
голову и поспешно утер слезы.
Качаются знамена, летят шляпы и цветы, над
головами взрослых людей выросли маленькие детские головки, мелькают крошечные темные лапы, ловя цветы и приветствуя, и всё
гремит в воздухе непрерывный мощный крик!
Лунёв молча кивнул ей
головой, отказывая
в милостыне. По улице
в жарком воздухе колебался шум трудового дня. Казалось, топится огромная печь, трещат дрова, пожираемые огнём, и дышат знойным пламенем.
Гремит железо — это едут ломовики: длинные полосы, свешиваясь с телег, задевают за камни мостовой, взвизгивают, как от боли, ревут, гудят. Точильщик точит ножи — злой, шипящий звук режет воздух…
Но все-таки их заметили. Молодой парень первой шеренги, улыбаясь беззубым губастым ртом,
гремит наручниками, тыча
в бок скованного с ним соседа, тоже, как и он, с обритой наполовину
головой...
Чёрный, железный червь, с рогом на
голове и тремя огненными глазами,
гремя металлом огромного тела, взвизгнул, быстро подполз к вокзалу, остановился и злобно зашипел, наполняя воздух густым белым дыханием. Потный, горячий запах ударил
в лицо Климкова, перед глазами быстро замелькали чёрные суетливые фигурки людей.
Я перепрыгнул ров, не помня себя… Перед самыми глазами ослепил и оглушил меня выстрел, блеснул ятаган над
головой и — фигура
в красной феске… Я всадил штык
в эту фигуру; сзади, вместе с ней, нас столкнули наступавшие, и мы оба полетели
в ров… Урра!.. Алла!.. Стоны раненых, выстрелы ружей, хрип умирающих слышались мне, а я лежал, придавленный окровавленной фигурой
в красной феске… Вдали
гремело: бау-бу, бу-бау!..
Потом все чаще и чаще над моей
головой гремели экипажи, но так
гремели и так страшно отдавался этот гром
в подземелье, что хотя я и знал безопасность этого грома, но все-таки становилось жутко.
Ночь была холодная; я прозяб до костей, устал и хотел спать; следовательно, нимало не удивительно, что позабыл все приличие и начал так постукивать тяжелой скобою, что окна затряслись
в доме, и грозное «хоц таузент! вас ист дас?» [«проклятье! что это такое?» (нем.)]
прогремело, наконец, за дверьми; они растворились; толстая мадам с заспанными глазами высунула огромную
голову в миткалевом чепце и повторила вовсе не ласковым голосом свое: «Вас ист дас?» — «Руссишер капитен!» — закричал я также не слишком вежливо; миткалевой чепец спрятался, двери захлопнулись, и я остался опять на холоду, который час от часу становился чувствительнее.
Лужа крови. Мои руки по локоть
в крови. Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли. А Пелагея Ивановна уже встряхивает младенца и похлопывает его. Аксинья
гремит ведрами, наливая
в тазы воду. Младенца погружают то
в холодную, то
в горячую воду. Он молчит, и
голова его безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны
в сторону. Но вот вдруг не то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.
Вот однажды поравнялся я с ним, как вдруг — о чудо! — засов
загремел за воротами, ключ завизжал
в замке, потом самые ворота тихонько растворились — показалась могучая лошадиная
голова с заплетенной челкой под расписной дугой — и не спеша выкатила на дорогу небольшая тележка вроде тех,
в которых ездят барышники и наездники из купцов.
Раскаты его баса
гремели в воздухе подобно трубному звуку, и его крупная, тучная фигура с красной толстой
головой, сизыми огромными, развевающимися по ветру бакенбардами, с черными толстыми бровями над маленькими, блестевшими, как угли, глазами, когда он, сидя на коне, командовал бригадой, была самая внушительная.
Как уж наши молодцы,
Хоть
голы, да удалы!
Они сукна ткут
Во двенадцать рук.
Они сукна переткали —
Всем кафтаны першивали.
Нам не дороги кафтаны,
Были б денежки
в кармане.
Целковые по мошнам
Не дают спать по ночам;
Медны денежки
гремят —
Во кабак идти велят.
Целовальничек Андрей,
Отпирай кабак скорей:
У нас новый кафтан есть,
Мы заложим его здесь,
Не домой же его несть.
Она помнит, как
в кузнечном отделении вытащили из печи кусок раскаленного железа и как один старик с ремешком на
голове, а другой — молодой,
в синей блузе, с цепочкой на груди и с сердитым лицом, должно быть, из старших, ударили молотками по куску железа, и как брызнули во все стороны золотые искры, и как, немного погодя,
гремели перед ней громадным куском листового железа; старик стоял навытяжку и улыбался, а молодой вытирал рукавом мокрое лицо и объяснял ей что-то.
Между тем бигос готов. Анна Фридриховна
гремит посудой на столе. Поручик
в это время старательно припал
головой к домовой книге. Он весь ушел
в дело.
Над моей
головой что-то затрещало и
загремело; потом что-то ударило меня
в,
голову.
Он прошел боскетную, биллиардную, прошел
в черный коридор,
гремя, по винтовой лестнице спустился
в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул из освещенной луной двери на восточную террасу, открыл ее и вышел
в парк. Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул
голову в плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму…
Но мне и
в этот раз не привелось уснуть. Медвежонок забрался
в буфет и
загремел тарелками. Пришлось вставать и вытаскивать его из буфета, причем медвежонок ужасно рассердился, заворчал, начал вертеть
головой и пытался укусить меня за руку. Я взял его за шиворот и отнес
в гостиную. Эта возня начинала мне надоедать, да и вставать на другой день нужно было рано. Впрочем, я скоро уснул, позабыв о маленьком госте.
Вот грянула мазурка. — Я гляжу,
Как королева средневековая,
Вся
в бархате, туда, где я сижу,
Сама идет поспешно молодая
И говорит: «Пойдемте, я прошу
Вас на мазурку».
Голову склоняя,
Я подал руку. Входим, — стульев шум,
И музыка
гремит свое рум-рум.
Что-то необъяснимое произошло вслед за этим. Громовое ура
загремело по всей улице… Сильнее заколыхались флаги и знамена над
головами манифестантов, и сами манифестанты, почти бегом, направились ко дворцу. Те, что сходили с паперти, хлынули на улицу, унося за собой целые потоки народа. Точно какие-то невидимые крылья подхватили Милицу и разъединили ее с её спутницей. Девушка не успела произнести ни слова, как очутилась далеко-далеко от тети Родайки, потерявшей ее
в толпе.
"Теодор", москвич, товарищ по одной из тамошних гимназий Островского, считал себя
в Петербурге как бы насадителем и нового бытового реализма, и некоторым образом его вторым"я". Выдвинулся он ролью Бородкина (рядом с Читау-матерью) к началу второй половины 50-х годов и одно время
прогремел. Это вскружило ему
голову, и без того ужасно славолюбивую: он всю жизнь считал себя первоклассным артистом.
Раньше он мне мало нравился. Чувствовался безмерно деспотичный человек, сектант, с
головою утонувший
в фракционных кляузах. Но
в те дни он вырос вдруг
в могучего трибуна. Душа толпы была
в его руках, как буйный конь под лихим наездником. Поднимется на ящик, махнет карандашом, — и бушующее митинговое море замирает, и мертвая тишина. Брови сдвинуты, глаза горят, как угли, и
гремит властная речь.
На кажущемся безоблачно-чистом горизонте их жизни тоже вдруг незаметно для них появляется грозная красно-бурая полоска, окружающая их атмосфера начинает давить, и не успеют они оглянуться, как уже небо над их
головами покрыто сплошною тучею, рассекаемою зигзагами молнии, и раскаты грома
гремят сперва
в отдалении, подходя все ближе и ближе.
Что значило «всё
в том же положении», княжна не стала спрашивать и мельком только, незаметно взглянув на семилетнего Николушку, сидевшего перед нею и радовавшегося на город, опустила
голову и не поднимала ее до тех пор, пока тяжелая карета,
гремя, трясясь и колыхаясь, не остановилась где-то.
Загремели откидываемые подножки.